жопа с ручкой
Автор: Анаитель
Фэндом: DOGS
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Бадоу/Хайне
Отказ: видела бы это та, чьи права...
Примечания: Относится к игре.
Посвящается: Eugene Allerton. Спасибо за прекрасную идею.
№3.1.1
Фэндом: DOGS
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Бадоу/Хайне
Отказ: видела бы это та, чьи права...
Примечания: Относится к игре.
Посвящается: Eugene Allerton. Спасибо за прекрасную идею.
№3.1.1
Щелк. Щелк.
Тонкие пальцы бегали по кремню.
Щелк. Щелк.
Зазубрины на колесике остро впиваются в обдертые подушечки.
Щелк, щелк.
Монотонное убаюкивающее движение. И звук – резкий, терпкий, натужный. Успокаивает.
Щелк, щелк.
Бадоу игрался зажигалкой.
Щелк.
Держа неподпаленную сигарету в зубах, он вертел гладкий прямоугольник.
Щелк. Пшш…
Слабый полудохлый свет резанул по сетчатке.
Щелк. Пшш…
По стенам разбегаются гротескные тени.
Пшш…
Холодно. Слишком мало тепла.
Бадоу поежился и плотнее запахнул потрепанное пальто.
Сюда бы сейчас чаю в большой кружке. Такого, чтоб почти кипяток, чтоб обжигал губы. Руки бы согрел, а то пальцы уже не чувствуешь. Они даже не дрожат – просто не двигаются.
Прикурил. Затянулся. Горло привычно запершило.
Где-то там, среди электрических огней, - дом. Там должно быть хорошо. Там теплый плед и чайник. Окно и подоконник большой. Забраться туда с ногами вечером. Бадоу не романтик, просто что-то в этом есть – сидеть вот так и смотреть – на уличные фонари, на редких ночных прохожих, на пар от их дыхания. И чувствовать себя, если не абсолютно счастливым, то очень довольным.
А еще там новенький блок сигарет на кухне лежит.
Бадоу с ненавистью покосился на пачку – в ней сиротливо перекатывалась последняя сигарета.
Затянулся. Закашлялся. Курить было больно. Да что там – даже дышать было больно. Но не впервой, конечно.
Бездушная ночь растекалась мутными пятнами среди одиноких фонарей, щупальцами оплетала мертвые бетонные окраины, тащила свою гниющую, пропитанную трупной вонью тушу заброшенными магистралями. И трусливо поджимала хвост, издалека заглядывая в наполненные электрическим светом жилые районы. Там, под присмотром искусственных огней, люди чувствовали себя увереннее, устраивая шумные гулянки, напиваясь в одиночестве, медленно прохаживаясь полупустыми улицами, просто сидя дома. Жизнь, однако. И там она бурлила, позволяя себе наплевать на мертвую ночь рядом.
Бадоу выдохнул. Последняя затяжка показалась особенно горькой. Сигарета дотлевала где-то в углу, испуская серый дымок. Он снова поежился, покосился на черный провал окна. Там была та самая зимняя ночь, когда тихо, безветренно и падает мелкий сухой снег. Бадоу этого не видел, но чувствовал редкие жалящие уколы. Холодно, мороз под -30, а он даже с места сдвинуться не может. Он поднял голову к потолку. Выщерблены более темными пятнами выделялись на потрескавшейся побелке.
Вторые сутки – нет, третьи – третьи сутки он сидит в этой заднице. Хорошо – трупы не особо воняли, хоть какая-то польза от погоды. Даже волосы не попахивали еще, хотя вполне возможно, что ему только так кажется. Привык просто. Было с чего. Картина вообще представлялась крайне живописной. Он – сам почти что мертвец, неизвестно, сколько протянет еще, – в окружении нескольких десятков валяющихся тут и там жмуриков – кучами и по одному. Прекрасно, мечта маньяка-некрофила. Вот только остыли они быстро, ай-ай-ай.
Бадоу поморщился. Так недолго и с катушек съехать. Просто банально от одиночества. Когда один и еще даже позволяешь себе надежду на чудо, это ведь пытка такая. Думать не о чем, голова пустая и, кажется, наполнена мутью какой-то. Держишься только за счет осторожности, да и то, ее остались последние крохи. Вот и приходят иногда мысли всякие. А вокруг только трупы, и холодно – не холодно, а смертью все равно несет.
Бадоу повертел в руке пачку. Открыл, закрыл, открыл, закрыл, снова сунул в карман. Оно ведь действует же – самовнушение: «Не хочу. Не хочу. Не хочу… Хочу, но не буду… Не хо…» И так – перед каждой сигаретой. Почти борьба с собой.
А хоть бы и с собой. Скука же.
Бадоу снова поморщился. Скоро уже складки на носу появятся и лицо перекосит. Вот смех-то будет: найдут его такого смерзшегося-косого – все честь по чести: глазки крестиком, губки ноликом, язык, распухший, сине-зеленый наружу вывален… М-да, жизнеутверждающая картина.
Бадоу улыбнулся, представив себе кривящуюся от такого зрелища Наото. Она, конечно, чистоплюйством отнюдь не отличалась, но девушка же все-таки. Падре наверное молчал бы, прижимал к себе плачущую Нилл и молчал. Он человек непробиваемый, много видел, много делал да и вообще… Падре. Прототип. Все они, псы, не в раю выросли. А Нилл бы непременно плакала – ангелочек – она же чистая, добрая, маленькая совсем. Хрупкое нежное создание. Бывает еще в этом насквозь прогнившем мире искреннее сострадание. Ей бы, наверное, было очень плохо. Она бы стояла вот так – между падре и Хайне, пытаясь спрятаться в них, вжаться… И Хайне. Улыбка медленно погасла. Бадоу знал, какое лицо было бы у Хайне – холодное, каменное, будто и не человек вовсе – статуя мраморная, равнодушная. Будто и не важно это все, его не касается, плевать и он здесь только потому, что надо, положено так. И уйдет так же, ни слова не скажет. Наото потом снова будет кривиться и называть его бездушным чудовищем. Вот только… остался еще нераспечатанный блок сигарет, комната в тесной квартирке и старая кофта, в которой Бадоу так любит по дому лазить. Большой подоконник и теплый плед, из которого будет торчать уже не рыжая макушка. И не зеленый глаз будет смотреть на ночь за окном.
Руки задумчиво вертели зажигалку. Вариант-то действительно возможный, вот еще пара дней и все. Умрет стопроцентно. От холода или обезвоживания – снегом-то не напьешься. Бадоу снова поморшился.
Где-то на улице орал кот. В густой вязкой тишине этот резкий истошный звук казался почти музыкой. Наждаком по нервам – и так приятно. У рыжего вырвался сдавленный смешок. Нет, ну, правда, когда бы еще он наслаждался чем-то подобным? Самая закономерная реакция – прибить тварь и спать спокойно, а тут… Готов чуть не расцеловывать эту скотину облезлую просто за то, что создает хоть какое-то разнообразие. Вот и репертуар постоянно меняется – ни одной одинаковой ноты или оттенка. Прелесть.
Бадоу полез бы на стенку от таких мыслей, если б мог. Можно было даже предположения строить, что произойдет раньше – он все-таки умрет или сначала сойдет с ума. А что, все признаки на лицо. Скоро сам начнет вторить кошачьим воплям.
Губы растянула саркастическая ухмылка. Он чувствовал себя пьяным – в голове муть и как-то преступно весело вдруг сделалось. Хотя он прекрасно понимал, что это последствия большой потери крови, голода и переохлаждения.
Внезапно снова стало тихо. Звук неестественно прервался на нарастающей. Как отрезало. Сразу будто бы ночь придвинулась, оскалилась из окна бесформенной пастью с гнилыми пеньками зубов. Бадоу напрягся, прислушиваясь, пытаясь уловить малейшие изменения. Но кроме шуршания обваливающейся штукатурки и редкого попискивания крысы где-то в соседнем помещении он не улавливал ничего. Совсем. Абсолютно. Он проверил пистолеты и переложил их на колени, ладони привычно обхватили рукоять.
Снова начали болеть раны: выброс адреналина – штука, конечно хорошая, но и очень болезненная в его ситуации. Впрочем, ничто не заставляет чувствовать себя настолько живым, как пара-тройка сломанных костей и с десяток глубоких царапин.
Рыжий раздраженно тряхнул головой и постарался изгнать ненужные мысли. Не время, совсем не время предаваться очередным бредням. Он слишком хорошо знал, как выстрелить, чтоб кошак заткнулся мгновенно, ориентируясь только на звук, и знал, что мастеров таких ой как немого. Особенно тех, кто еще и перемещается беззвучно. Простые смертные, увы, в основном так не умеют. Был, конечно, шанс, что кто-то просто вышел погулять и спокойненько пройдет себе парой кварталов дальше… Ага. Ночью. На окраине, где и днем-то, если выжил, - счастливчик.
Клубы пара вырывались при дыхании, моросью оседая на губах. Бадоу облизнулся.
Либо труп, либо нет. Либо труп, либо нет. И шансы на это самое «нет» стремятся к нулю. Неизвестно ведь даже, сколько псин по городу бегает, помимо падре и Хайне.
Напряжение не спадало. Бадоу казалось, что он стал сплошным клубком нервов, и все они сейчас торчат концами-щупальцами наружу. Пытаясь поймать. Самое сложнее в таком состоянии – это не допустить подмены ощущений, не дать перевозбужденному взвинченному сознанию создать правдоподобную иллюзию.
Либо труп, либо нет. Либо труп, либо нет.
Вот бы ему такой нюх, как у церберов. Тогда бы можно было точно сказать, какая сука пришла по его душу. Все можно было бы сказать: от смазки для пушек и до того, что последним ел. Хотя нет, тогда бы было сложно выдержать соседство с пусть и очень медленно, но разлагающимися телами. Но с другой стороны, будь он Раммштайнером ему бы и сидеть-то не понадобилось. Вон Хайне – регенерирует почти моментально. Правда тогда он не смог бы так спокойно курить, пришлось бы долго привыкать и вообще это… М-да, дилемма.
Бадоу в который раз поймал себя на мысли, что думает совсем не о том, и позволил губам разойтись в легкой улыбке. Потянулся за последней сигаретой – коль помирать, так с музыкой. Все равно от него ничего не зависит.
Щелкнула зажигалка. Свет неприятно резанул по сетчатке.
Бадоу замер. Почти вздрогнул. Сердце зашлось в бешеном ритме. И… успокоилось. Поздно нервничать.
Из темноты на него смотрели внимательные глаза. Матово поблескивали металлические заклепки. Желтые в свете огня волосы спадали на лоб.
И как только нашел?
Бадоу затянулся. Выпустил сизый дым, защелкнул зажигалку. Помещение снова погрузилось в вязкую тьму, только тлеющий кончик сигареты отражался в зрачках.
Пес не шевельнулся – остался стоять все так же тихо, казалось, даже не дышал. Сколько он здесь уже стоит? Пять минут? Десять? Можно, конечно, и спросить – все равно тот понял, что его появление осталось незамеченным. По запаху, мимике, языку тела, еще какой-то фигне – как они это определяют?
Бадоу отстрельнул окурок и потер руки. Поежился.
– Ну?
Тишина.
– Так и будешь молча стоять?
Рыжий даже движения воздуха не уловил, только дернулся, когда вдруг перед лицом щелкнула чужая зажигалка. Усмехнулся. Обхватил губами фильтр предложенной сигареты, блаженно затянулся и откинулся на стену, расслабился, отстраненно чувствуя аккуратные касания. Тонкие пальцы быстро забрались под пальто, пробежались от шеи до пояса, задерживаясь на местах переломов или ран. Как пес их определял в этой темени, осталось для Бадоу загадкой. Впрочем, когда было иначе? Потом руки переместились на бедра. Джинсовая ткань не так хороша, как хлопок, для такой процедуры и прикосновения стали грубее. Бадоу взвыл.
– Придурок! Осторожнее!
– Тшш… – Хайне коснулся лба Бадоу своим, не прерываясь. Пальцы ощупали коленные чашечки. Одна была даже целой. – Прости, – голос был чуть хриплым и явно плохо подчинялся своему хозяину. Сильно простуженным или сорванным. А лоб был горячим. Или Бадоу это от холода померещилось? Теплое дыхание смешивалось с его собственным, теплые руки бродили по телу… Спокойно вдруг так стало, будто уже все хорошо и ничего больше не может, просто не может произойти. Будто он уже дома. И он очень устал. Столько нервов было потрачено, крови, и одиночество еще это, сумасшедшее. Поспать бы только…
Бадоу удивленно пискнул, когда его подняли в воздух, осторожно перехватив под спину и колени, вырывая из цепких щупалец полусна-полуяви. Ему такая позиция не понравилась, но сквозь стиснутые от боли зубы прорывалось только сдавленное дыхание – возразить он не смог бы при всем желании. Так что попытался привыкнуть. Этому очень способствовало желание выжить и рукояти пистолетов, которые он уверенно сжал, – оружие предусмотрительно находилось под руками все это время. Правильно: должен же хоть кто-то один иметь возможность отбиваться. Получился эдакий чудо-боец, два в одном. Один бежит, другой стреляет. Где это было, про две головы лучше? Бадоу не помнил, да и не особо стремился. Можно будет потом как-нибудь…
Рыжий мотнул головой и напрягся, стараясь отогнать ненужные мысли и навязчивую дрему. Сосредоточится на окружающем не получалось. На боли – тоже. Хайне будто специально двигался медленно, без резких движений и все так же бесшумно. Сознание настойчиво ускользало. Бадоу снова мотнул головой.
– Спи, – спокойно раздалось сверху. – Не волнуйся – не уроню, – только он может еще и насмехаться абсолютно равнодушно. Бадоу скрежетнул зубами. Морда каменная, язык тела отсутствует, даже глаза эти красные и то, как две льдинки – непонятно, как всю гамму безразличия передают. Хайне тихо фыркнул.
– Спи, – голос как-то странно потеплел. – Сам справлюсь.
Но Бадоу все равно честно пытался не заснуть. Было почти по-детски обидно, что его выносят вот так, как девчонку какую-то. Ну и что, что на нем нет живого места, и самостоятельное передвижение ему еще не скоро светит? Хотелось надуться.
Бадоу нахмурился. Кажется, последствия одиночества будут ему аукаться гораздо дольше, чем сломанные конечности. Но позволить себе переложить всю ответственность на напарника гордость все равно не позволяла.
***
Рыжий проснулся в своей постели. Мутное серое утро билось за окном. Или уже день? Сквозь тучи прорывались только редкие косые лучи, еле-еле рассеивая густую тень в переулках. Определить без часов невозможно. Он пробежался взглядом по знакомым окнам – зашторенным, открытым, с вывешенным наружу бельем, с горящим светом или вообще пустым, не подающим признаков жизни. Потертые фасады старых домов привычно ощетинились антеннами и проводами. Сквозь толстые стекла долетал шум пусть не очень любимого, но родного города – там стремительно проносилась жизнь. Она – как поезд – сплетенная из тысяч людских чувств и желаний, но абсолютно бездушная.
На тумбочке стояли стакан с водой и пепельница, лежала пачка Лаки Страйк. Бадоу вытащил зубами сигарету. Перебинтованные пальцы не гнулись, борьба с зажигалкой растянулась на целых пять секунд. Затянулся.
Он все-таки заснул у Хайне на руках. Просто отключился, когда они добрались до более обжитых мест. Расслабился, отпустил вожжи. Олух.
– Проснулся?
Бадоу снова не уловил его появления. Просто вдох и вот – стоит. Колокольчики, что ль, повесить? Представив себе Хайне в милом розовом ошейнике, он усмехнулся.
– Как ты догадался?
– Запах сигарет.
Вопрос на самом деле задумывался как риторический, но разве это объяснишь? До мозга костей рационален и логичен – не увидит смысла и смотреть потом будет как на идиота. Еще беспокоится начнет, не подхватил ли чего-то, что превращает человека в овощ.
– Знаешь: хорошо, что ты меня нашел. Я думал, с ума сойду. Мысли всякие в голову лезли. Думал, какой из меня чудный труп получится. Сигареты заканчивались. На стенку лезть хотелось, но как с этими ногами-то?
Бадоу говорил. Много и несколько бессвязно: о бойне, о крысах, трупах, запахе – говорил потому, что поймет – поймет не сам ужас обстановки, а одиночество. Говорил и не мог остановится. Строил нелепые предположения, курил, судорожно сжимая губами фильтр, отрешенно смотрел в окно. И чувствовал, как медленно отступает грань сумасшествия, отодвигается куда-то вглубь сознания. Хотел спросить, что тут без него, как они, что там падре, Нилл. Узнать, в конце концов, который час и сколько он вообще в отключке пролежал. Смеялся от всей нелепости ситуации, но неестественно как-то, натужно, будто бы отгоняя призраки этих трех дней.
А потом замолчал. Просто посмотрел на Хайне и замолчал на полуслове. Только вглядывался в его не-спокойствие. Не-спокойствие.
Что-то странное было в Хайне сейчас, от чего сразу перехотелось шутить. Он будто бы истончился за эти дни. Внешне – все тот же – кожа, глаза, волосы, бинты, заклепки, – но как-то по-другому ощущается, будто старается наполнить собой комнату, окутать. Будто ловит каждый его вдох всем телом, вслушивается в каждое слово – просто в голос. Крылья носа раздуваются. И глаза у него… Бадоу остро пожалел, что не может встать, скинуть с себя бинты вместе с последствиями последних событий и безмятежно улыбнутся. У Хайне были такие глаза, будто нервы торчат все, будто лучше бы это его так – связали болью и запихнули в каменный мешок. Глаза побитой собаки. Наружу его выверни, наизнанку, пропусти сквозь мясорубку, да хоть в кашу преврати – не будет так смотреть.
– Холодно, там было очень холодно.
А Хайне все молчит, молчит и смотрит. Стоит не шевелясь. Дышит глубоко, руки чуть подрагивают. Смотрит этими осколками отчаянья, кровавым битым стеклом прямо из-за маски. И вина еще на дне. Рыдал бы, да слезы давно высохли.
Другой, пожалуй, все-таки ничего бы не заметил.
Бадоу легко качает головой и улыбается так, как улыбается только ему и иногда – небу.
И Хайне, наконец, срывается, торопливо идет к кровати – и движения резкие, дерганные, как у марионетки сейчас. Садится рядом, тянется, проводит кончиками пальцев по бинтам, замирает. Голова опущена, челка эта, белая, глаза прячет. Ссутулился.
– Хайне…
Опускается, белобрысая макушка утыкается куда-то в живот, руками обхватывает талию. И ни слова, только дыхание тяжелое, хриплое.
Бадоу зарывается пальцами в непослушные волосы, другой рукой проводит по спине. Чувствует дрожь. Она мелкая совсем, такую не контролируют. Наклоняется, трется носом о воротник футболки сразу под ошейником. Гладит, обнимает. Чувствует – Хайне сжимает его судорожно, пальцами впивается в кожу, бинты. Бадоу тихо шипит сквозь зубы, но молчит, не отстраняется, позволяет держать себя, сдавливать, пытаться обхватить всего. Будто его мало, будто вот сейчас и больше не будет.
– Да ладно тебе, Хайне. Я же живой.
Тонкие пальцы бегали по кремню.
Щелк. Щелк.
Зазубрины на колесике остро впиваются в обдертые подушечки.
Щелк, щелк.
Монотонное убаюкивающее движение. И звук – резкий, терпкий, натужный. Успокаивает.
Щелк, щелк.
Бадоу игрался зажигалкой.
Щелк.
Держа неподпаленную сигарету в зубах, он вертел гладкий прямоугольник.
Щелк. Пшш…
Слабый полудохлый свет резанул по сетчатке.
Щелк. Пшш…
По стенам разбегаются гротескные тени.
Пшш…
Холодно. Слишком мало тепла.
Бадоу поежился и плотнее запахнул потрепанное пальто.
Сюда бы сейчас чаю в большой кружке. Такого, чтоб почти кипяток, чтоб обжигал губы. Руки бы согрел, а то пальцы уже не чувствуешь. Они даже не дрожат – просто не двигаются.
Прикурил. Затянулся. Горло привычно запершило.
Где-то там, среди электрических огней, - дом. Там должно быть хорошо. Там теплый плед и чайник. Окно и подоконник большой. Забраться туда с ногами вечером. Бадоу не романтик, просто что-то в этом есть – сидеть вот так и смотреть – на уличные фонари, на редких ночных прохожих, на пар от их дыхания. И чувствовать себя, если не абсолютно счастливым, то очень довольным.
А еще там новенький блок сигарет на кухне лежит.
Бадоу с ненавистью покосился на пачку – в ней сиротливо перекатывалась последняя сигарета.
Затянулся. Закашлялся. Курить было больно. Да что там – даже дышать было больно. Но не впервой, конечно.
Бездушная ночь растекалась мутными пятнами среди одиноких фонарей, щупальцами оплетала мертвые бетонные окраины, тащила свою гниющую, пропитанную трупной вонью тушу заброшенными магистралями. И трусливо поджимала хвост, издалека заглядывая в наполненные электрическим светом жилые районы. Там, под присмотром искусственных огней, люди чувствовали себя увереннее, устраивая шумные гулянки, напиваясь в одиночестве, медленно прохаживаясь полупустыми улицами, просто сидя дома. Жизнь, однако. И там она бурлила, позволяя себе наплевать на мертвую ночь рядом.
Бадоу выдохнул. Последняя затяжка показалась особенно горькой. Сигарета дотлевала где-то в углу, испуская серый дымок. Он снова поежился, покосился на черный провал окна. Там была та самая зимняя ночь, когда тихо, безветренно и падает мелкий сухой снег. Бадоу этого не видел, но чувствовал редкие жалящие уколы. Холодно, мороз под -30, а он даже с места сдвинуться не может. Он поднял голову к потолку. Выщерблены более темными пятнами выделялись на потрескавшейся побелке.
Вторые сутки – нет, третьи – третьи сутки он сидит в этой заднице. Хорошо – трупы не особо воняли, хоть какая-то польза от погоды. Даже волосы не попахивали еще, хотя вполне возможно, что ему только так кажется. Привык просто. Было с чего. Картина вообще представлялась крайне живописной. Он – сам почти что мертвец, неизвестно, сколько протянет еще, – в окружении нескольких десятков валяющихся тут и там жмуриков – кучами и по одному. Прекрасно, мечта маньяка-некрофила. Вот только остыли они быстро, ай-ай-ай.
Бадоу поморщился. Так недолго и с катушек съехать. Просто банально от одиночества. Когда один и еще даже позволяешь себе надежду на чудо, это ведь пытка такая. Думать не о чем, голова пустая и, кажется, наполнена мутью какой-то. Держишься только за счет осторожности, да и то, ее остались последние крохи. Вот и приходят иногда мысли всякие. А вокруг только трупы, и холодно – не холодно, а смертью все равно несет.
Бадоу повертел в руке пачку. Открыл, закрыл, открыл, закрыл, снова сунул в карман. Оно ведь действует же – самовнушение: «Не хочу. Не хочу. Не хочу… Хочу, но не буду… Не хо…» И так – перед каждой сигаретой. Почти борьба с собой.
А хоть бы и с собой. Скука же.
Бадоу снова поморщился. Скоро уже складки на носу появятся и лицо перекосит. Вот смех-то будет: найдут его такого смерзшегося-косого – все честь по чести: глазки крестиком, губки ноликом, язык, распухший, сине-зеленый наружу вывален… М-да, жизнеутверждающая картина.
Бадоу улыбнулся, представив себе кривящуюся от такого зрелища Наото. Она, конечно, чистоплюйством отнюдь не отличалась, но девушка же все-таки. Падре наверное молчал бы, прижимал к себе плачущую Нилл и молчал. Он человек непробиваемый, много видел, много делал да и вообще… Падре. Прототип. Все они, псы, не в раю выросли. А Нилл бы непременно плакала – ангелочек – она же чистая, добрая, маленькая совсем. Хрупкое нежное создание. Бывает еще в этом насквозь прогнившем мире искреннее сострадание. Ей бы, наверное, было очень плохо. Она бы стояла вот так – между падре и Хайне, пытаясь спрятаться в них, вжаться… И Хайне. Улыбка медленно погасла. Бадоу знал, какое лицо было бы у Хайне – холодное, каменное, будто и не человек вовсе – статуя мраморная, равнодушная. Будто и не важно это все, его не касается, плевать и он здесь только потому, что надо, положено так. И уйдет так же, ни слова не скажет. Наото потом снова будет кривиться и называть его бездушным чудовищем. Вот только… остался еще нераспечатанный блок сигарет, комната в тесной квартирке и старая кофта, в которой Бадоу так любит по дому лазить. Большой подоконник и теплый плед, из которого будет торчать уже не рыжая макушка. И не зеленый глаз будет смотреть на ночь за окном.
Руки задумчиво вертели зажигалку. Вариант-то действительно возможный, вот еще пара дней и все. Умрет стопроцентно. От холода или обезвоживания – снегом-то не напьешься. Бадоу снова поморшился.
Где-то на улице орал кот. В густой вязкой тишине этот резкий истошный звук казался почти музыкой. Наждаком по нервам – и так приятно. У рыжего вырвался сдавленный смешок. Нет, ну, правда, когда бы еще он наслаждался чем-то подобным? Самая закономерная реакция – прибить тварь и спать спокойно, а тут… Готов чуть не расцеловывать эту скотину облезлую просто за то, что создает хоть какое-то разнообразие. Вот и репертуар постоянно меняется – ни одной одинаковой ноты или оттенка. Прелесть.
Бадоу полез бы на стенку от таких мыслей, если б мог. Можно было даже предположения строить, что произойдет раньше – он все-таки умрет или сначала сойдет с ума. А что, все признаки на лицо. Скоро сам начнет вторить кошачьим воплям.
Губы растянула саркастическая ухмылка. Он чувствовал себя пьяным – в голове муть и как-то преступно весело вдруг сделалось. Хотя он прекрасно понимал, что это последствия большой потери крови, голода и переохлаждения.
Внезапно снова стало тихо. Звук неестественно прервался на нарастающей. Как отрезало. Сразу будто бы ночь придвинулась, оскалилась из окна бесформенной пастью с гнилыми пеньками зубов. Бадоу напрягся, прислушиваясь, пытаясь уловить малейшие изменения. Но кроме шуршания обваливающейся штукатурки и редкого попискивания крысы где-то в соседнем помещении он не улавливал ничего. Совсем. Абсолютно. Он проверил пистолеты и переложил их на колени, ладони привычно обхватили рукоять.
Снова начали болеть раны: выброс адреналина – штука, конечно хорошая, но и очень болезненная в его ситуации. Впрочем, ничто не заставляет чувствовать себя настолько живым, как пара-тройка сломанных костей и с десяток глубоких царапин.
Рыжий раздраженно тряхнул головой и постарался изгнать ненужные мысли. Не время, совсем не время предаваться очередным бредням. Он слишком хорошо знал, как выстрелить, чтоб кошак заткнулся мгновенно, ориентируясь только на звук, и знал, что мастеров таких ой как немого. Особенно тех, кто еще и перемещается беззвучно. Простые смертные, увы, в основном так не умеют. Был, конечно, шанс, что кто-то просто вышел погулять и спокойненько пройдет себе парой кварталов дальше… Ага. Ночью. На окраине, где и днем-то, если выжил, - счастливчик.
Клубы пара вырывались при дыхании, моросью оседая на губах. Бадоу облизнулся.
Либо труп, либо нет. Либо труп, либо нет. И шансы на это самое «нет» стремятся к нулю. Неизвестно ведь даже, сколько псин по городу бегает, помимо падре и Хайне.
Напряжение не спадало. Бадоу казалось, что он стал сплошным клубком нервов, и все они сейчас торчат концами-щупальцами наружу. Пытаясь поймать. Самое сложнее в таком состоянии – это не допустить подмены ощущений, не дать перевозбужденному взвинченному сознанию создать правдоподобную иллюзию.
Либо труп, либо нет. Либо труп, либо нет.
Вот бы ему такой нюх, как у церберов. Тогда бы можно было точно сказать, какая сука пришла по его душу. Все можно было бы сказать: от смазки для пушек и до того, что последним ел. Хотя нет, тогда бы было сложно выдержать соседство с пусть и очень медленно, но разлагающимися телами. Но с другой стороны, будь он Раммштайнером ему бы и сидеть-то не понадобилось. Вон Хайне – регенерирует почти моментально. Правда тогда он не смог бы так спокойно курить, пришлось бы долго привыкать и вообще это… М-да, дилемма.
Бадоу в который раз поймал себя на мысли, что думает совсем не о том, и позволил губам разойтись в легкой улыбке. Потянулся за последней сигаретой – коль помирать, так с музыкой. Все равно от него ничего не зависит.
Щелкнула зажигалка. Свет неприятно резанул по сетчатке.
Бадоу замер. Почти вздрогнул. Сердце зашлось в бешеном ритме. И… успокоилось. Поздно нервничать.
Из темноты на него смотрели внимательные глаза. Матово поблескивали металлические заклепки. Желтые в свете огня волосы спадали на лоб.
И как только нашел?
Бадоу затянулся. Выпустил сизый дым, защелкнул зажигалку. Помещение снова погрузилось в вязкую тьму, только тлеющий кончик сигареты отражался в зрачках.
Пес не шевельнулся – остался стоять все так же тихо, казалось, даже не дышал. Сколько он здесь уже стоит? Пять минут? Десять? Можно, конечно, и спросить – все равно тот понял, что его появление осталось незамеченным. По запаху, мимике, языку тела, еще какой-то фигне – как они это определяют?
Бадоу отстрельнул окурок и потер руки. Поежился.
– Ну?
Тишина.
– Так и будешь молча стоять?
Рыжий даже движения воздуха не уловил, только дернулся, когда вдруг перед лицом щелкнула чужая зажигалка. Усмехнулся. Обхватил губами фильтр предложенной сигареты, блаженно затянулся и откинулся на стену, расслабился, отстраненно чувствуя аккуратные касания. Тонкие пальцы быстро забрались под пальто, пробежались от шеи до пояса, задерживаясь на местах переломов или ран. Как пес их определял в этой темени, осталось для Бадоу загадкой. Впрочем, когда было иначе? Потом руки переместились на бедра. Джинсовая ткань не так хороша, как хлопок, для такой процедуры и прикосновения стали грубее. Бадоу взвыл.
– Придурок! Осторожнее!
– Тшш… – Хайне коснулся лба Бадоу своим, не прерываясь. Пальцы ощупали коленные чашечки. Одна была даже целой. – Прости, – голос был чуть хриплым и явно плохо подчинялся своему хозяину. Сильно простуженным или сорванным. А лоб был горячим. Или Бадоу это от холода померещилось? Теплое дыхание смешивалось с его собственным, теплые руки бродили по телу… Спокойно вдруг так стало, будто уже все хорошо и ничего больше не может, просто не может произойти. Будто он уже дома. И он очень устал. Столько нервов было потрачено, крови, и одиночество еще это, сумасшедшее. Поспать бы только…
Бадоу удивленно пискнул, когда его подняли в воздух, осторожно перехватив под спину и колени, вырывая из цепких щупалец полусна-полуяви. Ему такая позиция не понравилась, но сквозь стиснутые от боли зубы прорывалось только сдавленное дыхание – возразить он не смог бы при всем желании. Так что попытался привыкнуть. Этому очень способствовало желание выжить и рукояти пистолетов, которые он уверенно сжал, – оружие предусмотрительно находилось под руками все это время. Правильно: должен же хоть кто-то один иметь возможность отбиваться. Получился эдакий чудо-боец, два в одном. Один бежит, другой стреляет. Где это было, про две головы лучше? Бадоу не помнил, да и не особо стремился. Можно будет потом как-нибудь…
Рыжий мотнул головой и напрягся, стараясь отогнать ненужные мысли и навязчивую дрему. Сосредоточится на окружающем не получалось. На боли – тоже. Хайне будто специально двигался медленно, без резких движений и все так же бесшумно. Сознание настойчиво ускользало. Бадоу снова мотнул головой.
– Спи, – спокойно раздалось сверху. – Не волнуйся – не уроню, – только он может еще и насмехаться абсолютно равнодушно. Бадоу скрежетнул зубами. Морда каменная, язык тела отсутствует, даже глаза эти красные и то, как две льдинки – непонятно, как всю гамму безразличия передают. Хайне тихо фыркнул.
– Спи, – голос как-то странно потеплел. – Сам справлюсь.
Но Бадоу все равно честно пытался не заснуть. Было почти по-детски обидно, что его выносят вот так, как девчонку какую-то. Ну и что, что на нем нет живого места, и самостоятельное передвижение ему еще не скоро светит? Хотелось надуться.
Бадоу нахмурился. Кажется, последствия одиночества будут ему аукаться гораздо дольше, чем сломанные конечности. Но позволить себе переложить всю ответственность на напарника гордость все равно не позволяла.
***
Рыжий проснулся в своей постели. Мутное серое утро билось за окном. Или уже день? Сквозь тучи прорывались только редкие косые лучи, еле-еле рассеивая густую тень в переулках. Определить без часов невозможно. Он пробежался взглядом по знакомым окнам – зашторенным, открытым, с вывешенным наружу бельем, с горящим светом или вообще пустым, не подающим признаков жизни. Потертые фасады старых домов привычно ощетинились антеннами и проводами. Сквозь толстые стекла долетал шум пусть не очень любимого, но родного города – там стремительно проносилась жизнь. Она – как поезд – сплетенная из тысяч людских чувств и желаний, но абсолютно бездушная.
На тумбочке стояли стакан с водой и пепельница, лежала пачка Лаки Страйк. Бадоу вытащил зубами сигарету. Перебинтованные пальцы не гнулись, борьба с зажигалкой растянулась на целых пять секунд. Затянулся.
Он все-таки заснул у Хайне на руках. Просто отключился, когда они добрались до более обжитых мест. Расслабился, отпустил вожжи. Олух.
– Проснулся?
Бадоу снова не уловил его появления. Просто вдох и вот – стоит. Колокольчики, что ль, повесить? Представив себе Хайне в милом розовом ошейнике, он усмехнулся.
– Как ты догадался?
– Запах сигарет.
Вопрос на самом деле задумывался как риторический, но разве это объяснишь? До мозга костей рационален и логичен – не увидит смысла и смотреть потом будет как на идиота. Еще беспокоится начнет, не подхватил ли чего-то, что превращает человека в овощ.
– Знаешь: хорошо, что ты меня нашел. Я думал, с ума сойду. Мысли всякие в голову лезли. Думал, какой из меня чудный труп получится. Сигареты заканчивались. На стенку лезть хотелось, но как с этими ногами-то?
Бадоу говорил. Много и несколько бессвязно: о бойне, о крысах, трупах, запахе – говорил потому, что поймет – поймет не сам ужас обстановки, а одиночество. Говорил и не мог остановится. Строил нелепые предположения, курил, судорожно сжимая губами фильтр, отрешенно смотрел в окно. И чувствовал, как медленно отступает грань сумасшествия, отодвигается куда-то вглубь сознания. Хотел спросить, что тут без него, как они, что там падре, Нилл. Узнать, в конце концов, который час и сколько он вообще в отключке пролежал. Смеялся от всей нелепости ситуации, но неестественно как-то, натужно, будто бы отгоняя призраки этих трех дней.
А потом замолчал. Просто посмотрел на Хайне и замолчал на полуслове. Только вглядывался в его не-спокойствие. Не-спокойствие.
Что-то странное было в Хайне сейчас, от чего сразу перехотелось шутить. Он будто бы истончился за эти дни. Внешне – все тот же – кожа, глаза, волосы, бинты, заклепки, – но как-то по-другому ощущается, будто старается наполнить собой комнату, окутать. Будто ловит каждый его вдох всем телом, вслушивается в каждое слово – просто в голос. Крылья носа раздуваются. И глаза у него… Бадоу остро пожалел, что не может встать, скинуть с себя бинты вместе с последствиями последних событий и безмятежно улыбнутся. У Хайне были такие глаза, будто нервы торчат все, будто лучше бы это его так – связали болью и запихнули в каменный мешок. Глаза побитой собаки. Наружу его выверни, наизнанку, пропусти сквозь мясорубку, да хоть в кашу преврати – не будет так смотреть.
– Холодно, там было очень холодно.
А Хайне все молчит, молчит и смотрит. Стоит не шевелясь. Дышит глубоко, руки чуть подрагивают. Смотрит этими осколками отчаянья, кровавым битым стеклом прямо из-за маски. И вина еще на дне. Рыдал бы, да слезы давно высохли.
Другой, пожалуй, все-таки ничего бы не заметил.
Бадоу легко качает головой и улыбается так, как улыбается только ему и иногда – небу.
И Хайне, наконец, срывается, торопливо идет к кровати – и движения резкие, дерганные, как у марионетки сейчас. Садится рядом, тянется, проводит кончиками пальцев по бинтам, замирает. Голова опущена, челка эта, белая, глаза прячет. Ссутулился.
– Хайне…
Опускается, белобрысая макушка утыкается куда-то в живот, руками обхватывает талию. И ни слова, только дыхание тяжелое, хриплое.
Бадоу зарывается пальцами в непослушные волосы, другой рукой проводит по спине. Чувствует дрожь. Она мелкая совсем, такую не контролируют. Наклоняется, трется носом о воротник футболки сразу под ошейником. Гладит, обнимает. Чувствует – Хайне сжимает его судорожно, пальцами впивается в кожу, бинты. Бадоу тихо шипит сквозь зубы, но молчит, не отстраняется, позволяет держать себя, сдавливать, пытаться обхватить всего. Будто его мало, будто вот сейчас и больше не будет.
– Да ладно тебе, Хайне. Я же живой.
@темы: Прозописульки, Собаководство
-
-
11.11.2009 в 23:48-
-
12.11.2009 в 00:00-
-
14.11.2009 в 01:14-
-
14.11.2009 в 23:21-
-
16.11.2009 в 21:08Кстати, а прода будет? Играете ещё?
-
-
16.11.2009 в 22:31Нечего на себя наговаривать!)) Я не наговариваю — просто считаю, что можно и лучше.
Играете ещё? Играем. Ну, по крайне мере, Юджи и Эскарина юбещали мне продолжение.